Неточные совпадения
— Вы опасный человек! — сказала она мне, — я бы лучше желала попасться в лесу под
нож убийцы, чем вам на язычок… Я вас прошу не шутя: когда вам вздумается обо мне говорить дурно, возьмите лучше
нож и
зарежьте меня, — я думаю, это вам не будет очень трудно.
— И лицо разбойничье! — сказал Собакевич. — Дайте ему только
нож да выпустите его на большую дорогу —
зарежет, за копейку
зарежет! Он да еще вице-губернатор — это Гога и Магога! [Гога и Магога — князь Гог, предводитель разбойничьего народа Магог (библ.).]
— И я говорю «ложь»! — проворно согласилась Крицкая. — Он и не вынес… — продолжала она, — он сбил с ног графа, душил его за горло, схватил откуда-то между цветами кривой, садовничий
нож и чуть не
зарезал его…
Он сказал, что деньги утащил сегодня у матери из шкатулки, подделав ключ, потому что деньги от отца все его, по закону, и что она не смеет не давать, а что вчера к нему приходил аббат Риго увещевать — вошел, стал над ним и стал хныкать, изображать ужас и поднимать руки к небу, «а я вынул
нож и сказал, что я его
зарежу» (он выговаривал: загхэжу).
— Поживешь с мое, так и сама будешь то же говорить. Мудрено ведь живого человека судить… Взять хоть твоего Стабровского: он ли не умен, он ли не хорош у себя дома, — такого человека и не сыщешь, а вышел на улицу — разбойник… Без
ножа зарежет. Вот тут и суди.
— Ах, батюшки! — застонала Анфуса Гавриловна, хватаясь за голову. — Да ведь ты, Аграфенушка, без
ножа всех
зарезала… Навалилась, говоришь?.. Ах, грех какой!..
Кажется, это уж должно бы возмутить родителей бедной жены его: в их глазах он, кругом сам виноватый, буйствует и, не помня себя, грозит даже
зарезать жену и выбегает с
ножом на улицу…
Но ему до того понравились эти часы и до того соблазнили его, что он наконец не выдержал: взял
нож и, когда приятель отвернулся, подошел к нему осторожно сзади, наметился, возвел глаза к небу, перекрестился и, проговорив про себя с горькою молитвой: «Господи, прости ради Христа!» —
зарезал приятеля с одного раза, как барана, и вынул у него часы.
— Как же теперь нам быть? — спрашивал Яша после третьей рюмки. — Без
ножа зарезала нас Феня…
— Папочка, мне страшно, — повторяла девочка. — Окулко придет с
ножом и
зарежет нас всех.
Когда дело дошло до плетей, Окулко с
ножом бросился на Палача и
зарезал бы его, да спасли старика большие старинные серебряные часы луковицей:
нож изгадал по часам, и Палач остался жив.
Вон смотрите на Братковского: этот гусь точно родился на сцене, а между тем я чувствую, что он-то и провалит меня, без
ножа зарежет…
— Крестьяне! Ищите грамотки, читайте, не верьте начальству и попам, когда они говорят, что безбожники и бунтовщики те люди, которые для нас правду несут. Правда тайно ходит по земле, она гнезд ищет в народе, — начальству она вроде
ножа и огня, не может оно принять ее,
зарежет она его, сожжет! Правда вам — друг добрый, а начальству — заклятый враг! Вот отчего она прячется!..
Мне тотчас рассказали, что капитана нашли с перерезанным горлом, на лавке, одетого, и что
зарезали его, вероятно, мертвецки пьяного, так что он и не услышал, а крови из него вышло «как из быка»; что сестра его Марья Тимофеевна вся «истыкана»
ножом, а лежала на полу в дверях, так что, верно, билась и боролась с убийцей уже наяву.
— Максинька! Вы вчера убили меня, без
ножа зарезали!
— Его непременно
зарезали бритвой, — рассказывал он далее, — вообрази, артерия carotis [сонная артерия (лат.).] на шее перехвачена пополам, хоть бы мне так отпрепарировать моим анатомическим
ножом…
А тут уж разно рассказывают: одни говорят, что этот управляющий сразу бросился на барина с
ножом, но другие — что Тулузов успел его сослать и тот, однако, бежал из-под конвоя и, пробравшись к своему патрону ночью,
зарезал его.
Варвара отрезала кусок булки и, заслушавшись затейливых речей Володина, держала
нож в руке. Острие сверкало. Передонову стало страшно, — а ну, как вдруг
зарежет. Он крикнул...
Володин до самой последней минуты не подозревал, что Передонов хочет его
зарезать. Он блеял, дурачился, говорил глупости, смешил Варвару. А Передонов весь вечер помнил о своем
ноже. Когда Володин или Варвара подходили с той стороны, где спрятан был
нож, Передонов свирепо кричал, чтобы отошли. Иногда он показывал на карман и говорил...
Прошла неделя. Хрипачей еще не было. Варвара начала злиться и ругаться. Передонова же повергло это ожидание в нарочито-угнетенное состояние. Глаза у Передонова стали совсем бессмысленными, словно они потухали, и казалось иногда, что это — глаза мертвого человека. Нелепые страхи мучили его. Без всякой видимой причины он начинал вдруг бояться тех или других предметов. С чего-то пришла ему в голову и томила несколько дней мысль, что его
зарежут; он боялся всего острого и припрятал
ножи да вилки.
— Ох, верно, верно…
зарезали без
ножа!
— Пусти душу на покаяние! — продолжал Кудимыч, повалясь в ноги запорожцу. — Не
зарежь без
ножа! Да кланяйся, дура! — шепнул он Григорьевне, которая также упала на колена перед Киршею.
Не то что по охоте, а, кажись бы, его
ножом лучше
зарезала!
Лебедев (вспылив). Тьфу! Все вы то сделаете, что я себя
ножом пырну или человека
зарежу! Та день-деньской рёвма-ревет, зудит, пилит, копейки считает, а эта, умная, гуманная, черт подери, эмансипированная, не может понять родного отца! Я оскорбляю слух! Да ведь прежде чем прийти сюда оскорблять твой слух, меня там (указывает на дверь) на куски резали, четвертовали. Не может она понять! Голову вскружили и с толку сбили… ну вас! (Идет к двери и останавливается.) Не нравится мне, всё мне в вас не нравится!
— Вот вы живете неделю на прииске и еще год проживете и все-таки ничего не узнаете, — заговорил он. — На приисках всякий народ есть; разбойник на разбойнике… Да. Вы посмотрите только на ихние рожи:
нож в руки и сейчас на большую дорогу. Ей-богу… А Гараська… Одним словом, я пятнадцать лет служу на приисках, а такого разбойника еще не видал. Он вас среди белого дня
зарежет за двугривенный, да еще и
зарежет не так, как другие: и концов не найти.
Но никогда не должно приближаться к нему на чистом месте; много бывает примеров, что даже по редколесью волк в капкане, преследуемый близко охотником, выбравши какую-нибудь полянку, вдруг оборачивается назад, бросается на охотника и наносит ему много жестоких ран даже на груди и на шее; в таком опасном случае надобно
зарезать волка
ножом, который не худо иметь охотнику на своем поясе.
Он сознал ясно, что миновал страшную опасность. «Эти люди, — думалось ему, — вот эти-то самые люди, которые еще за минуту не знают,
зарежут они или нет, — уж как возьмут раз
нож в свои дрожащие руки и как почувствуют первый брызг горячей крови на своих пальцах, то мало того что
зарежут, — голову совсем отрежут „напрочь“, как выражаются каторжные. Это так».
— Эх, кабы ты меня
зарезал, — глубоко вздохнув, сказала Матрёна и, освободясь из-под его руки, вновь отвернулась от него. Тогда и он отшатнулся, поражённый не её словами, а тоном их. Он слыхал из её уст эти слова, не раз слыхал, но так — она никогда не говорила их. Минуту назад ему было бы легко ударить её, но теперь он не мог и не хотел этого. Почти испуганный её равнодушием, он бросил
нож на стол и с тупой злобой спросил...
Полночь, с
ножом мечась,
догна́ла,
зарезала, —
вон его!
— Со стариком — ничего, у него молодая жена Мариула, которая от него ушла с цыганом, и эта, тоже, Земфира — ушла. Сначала все пела: «Старый муж, грозный муж! Не боюсь я тебя!» — это она про него, про отца своего, пела, а потом ушла и села с цыганом на могилу, а Алеко спал и страшно хрипел, а потом встал и тоже пошел на могилу, и потом
зарезал цыгана
ножом, а Земфира упала и тоже умерла.
Петр. Возьми ты вострый
нож,
зарежь меня, легче мне будет.
Осип. Кто это? Александра Ивановна? (Вскакивает.) Живой останется! (Саше.) Нате вам
нож! (Дает
нож.) При вас не
зарежу… Живой останется!! После
зарежу! Не уйдет! (Выскакивает в окно.)
У него был ангельский характер. Его все любили в цирке: лошади, артисты, конюхи, ламповщики и все цирковые животные. Он был всегда верным товарищем, добрым помощником, и как часто заступался он за маленьких людей перед папашей Суром, который, надо сказать, был старик скуповатый и прижимистый. Все это я так подробно рассказываю потому, что дальше расскажу о том, как я однажды решил
зарезать Альберта перочинным
ножом…
— Ах она, бесстыдная!.. Ах она, безумная!.. Глякось, какое дело сделала!.. Убила ведь она матушку Манефу!.. Без
ножа зарезала! При ее-то хилом здоровьице, да вдруг такое горе!.. — горько воскликнула Аксинья Захаровна, и слезы показались в глазах ее.
— Головоньку с плеч снесли! Без
ножа вы, злодеи… меня
зарезали!.. Погубители вы мои!.. Срам такой на дом честной навели!.. На то ль я ростила тебя, паскудная, на то ль я кормила-поила тебя!.. Взростила я, бедная, змею подколодную, вспоила, вскормила свою погубительницу!
А Устинья следом за ним. Мерными шагами, ходко спешит она к перелеску, огнем пышет лицо, искрами брызжут глаза, губы от гнева и ревности так и подергивает. «Коль не мне, никому за тобой не быть!.. Крови твоей напьюсь, а другой не отдам!.. А эту разлучницу, эту змею подколодную!.. Корнями ее обвести, зельем опоить,
ножом зарезать!..»
«Ты, Егор, подожди, мы лучше
зарежем его, как поросенка», — сказал он и вытащил из кармана большой, блестящий и острый как бритва
нож.
— Ничего не вру: в моих руках, так, стало быть, мой. Давай мне, девушка, поскорей
нож — я его
зарежу!
— Вот тоже я боюсь
ножей, всего острого, блестящего: мне кажется, что если я возьму в руки
нож, то непременно кого-нибудь
зарежу. Ведь правда, почему не
зарезать, если
нож острый?
— За то, что она меня обманывала? — перебил он меня. — О нет! Не за то, повторяю вам. Но самое худшее это то, что когда я первый раз простил ее и когда я сказал ей, что тем не менее я мог бы отомстить за себя,
зарезав в один прекрасный день ударом
ножа, не показавши даже вида, что сделал это нарочно, но как бы по несчастью, по неловкости.
Выходя из дворца, он был в состоянии человека, который слышит, что за горою режут лучшего его друга. Стоны умирающего под
ножом разбойника доходят до него и отдаются в его сердце; а он не может на помощь — ужасная гора их отделяет. Все, наконец, тихо, все мрачно вокруг него… Или не скорее ль можно сравнить состояние его с состоянием человека, который в припадке безумия
зарезал своего друга и, опомнившись, стоит над ним?
— Что ты, варвар, старый, что слово, то обух у тебя! Батюшки-светы! Сразил, как
ножом зарезал детище свое… Разве она тебе не люба! — кричала и металась во все стороны Лукерья Савишна, как помешанная, между тем как девушки спрыскивали лицо Насти богоявленской водою, а отец, подавляя в себе чувство жалости к дочери, смотрел на все происходящее, как истукан.
— Да, мы не
зарежем цыпленка, которого задавить можем, а натянем лук и пустим каленую стрелу в коршуна, что занесся высоко. Любо, как грохнет наземь!.. Греха таить нечего, обоим нам обида кровная! Унижение паче гордости. Дело овечье протягивать голову под
нож. Око за око, зуб за зуб — гласит Писание. Мы грешные люди: по-моему, за один глаз вырвать оба, за один зуб не оставить ни одного, хоть бы пришлось отдать душу сатане!
Лишиться такой важной суммы, какую она везла, может быть, видеть, как
зарежут сына ее, и умереть самой во цвете лет, с такими блестящими надеждами, под
ножом разбойника… — подумала она, и вся кровь ее прилила к сердцу.
— Скверная штука, братец ты мой… Перед праздниками, понимаешь ты, издержался и теперь сижу без копейки… Положение отвратительное… Только на тебя и надежда… Если не дашь до пятницы 25 рублей, то без
ножа зарежешь…
— Не бесись, сердечный… У тебя там
нож под сюртуком,
зарезать хочешь? Смотри, не просчитайся! Все наши с тобой дела, как я уже говорил тебе, в руках третьего человека, и тронь ты один волос у меня на голове, он пустит их в ход! Одним словом, клянусь тебе честью каторжника — и жить, и погибать мы будем вместе.
— Что ты, варвар старый, что ни слово, то обух у тебя! Батюшки светы! Сразил, как
ножом зарезал, дитя свое… Разве она тебе не люба? — кричала и металась во все стороны Лукерья Савишна, как помешанная, между тем, как девушка вспрыскивала лицо Насти богоявленской водой, а отец, подавляя в себе чувство жалости к дочери, смотрел на все происходившее, как истукан.
Оба они были наги, но с
ножами при бедрах, и среди общего смятения они кинулись на Евлодия и на Милия, и у всех на глазах
зарезали их, а за ними приспели такие же другие, в числе больше как двадцать, и бросились тушить огонь, пылавший в темнице, но погасить его было уже невозможно.
Каждое утро, прежде чем заалеет заря — в этот час, когда точат убийственный
нож, чтобы, «сняв плуга ярмо,
зарезать им пахаря», Перегуд видит, как несется на облаках тень Овидия и запрещает людям «пожирать своих кормильцев», а люди не слышат и не видят.
Поистине неблагодарен и недостоин пожать плоды своего поля тот, кто, сняв ярмо плуга со своего пахаря, решился
зарезать его… кто
ножом поразил шею, потертую трудом, обновлявшим жестокую почву…